Кристофер рассказал мальчику, что война это больше, чем генеральные сражения, танки и аэропланы, что война, которую он вел в Индии, была полна одиночества, болезней и предательств, и то, о чем он сейчас поведал ему, должно остаться только между ними.
С того дня они начали сближаться, и каждый из них разделил горе другого настолько, насколько это возможно. Они решили, что Уильям останется в Карфаксе как минимум еще на год, после чего они определят, следует ли ему вообще уезжать в школу. Когда пришло лето, на могиле Элизабет появились розы.
Служба подошла к «Отче наш». Священник громко произносил знакомые слова молитвы, его губы четко и красиво выговаривали привычные звуки. Наверное, за свою жизнь он произнес эти слова бессчетное количество раз. Он был молод, чуть за тридцать; в годы войны он был капелланом. «Интересно, о чем он думает во время молитвы, — задумался Кристофер. — О Христе, растянутом на деревянном кресте своей святой жизни, прибитом к нему гвоздями — рука, рука, потом ноги? Или о важности своей ежедневной деятельности? Или о роли священника, возведенного в сан, чтобы связывать обязательствами и освобождать от них, проклинать и благословлять? Или он думает о предстоящем обеде, репе, мясном пироге и жареной картошке в густой подливе?»
Проницательный наблюдатель с первого взгляда определил бы, что Кристофер Уайлэм относится к той категории англичан, которые проводят в Англии очень мало времени. Он выглядел неуклюжим в зимней одежде, и его кожа еще сохранила загар, который можно приобрести только в более теплом климате. Его выгоревшие на солнце светлые волосы были зачесаны назад, открывая высокий печальный лоб. Морщинки, скопившиеся в уголках глаз, глубокими красивыми линиями тянулись к вискам, как нити сплетенной пауком паутины. Темные глаза с тяжелыми веками отличались удивительной глубиной и ясностью. Чувствовалось, что они не видят того, что происходит в церкви, что перед ними стоят другие, не английские горизонты, но, возможно, во всем были виноваты отбрасываемые свечами отблески.
Он оглядел маленькую церковь. Немногие отважились выйти из дома этим вечером. Мужчины, женщины, непоседливые дети заполнили передние скамьи — их привели сюда набожность, сила привычки, чувство долга. Он пришел сюда ради Уильяма, и чтобы искупить вину перед Элизабет, которую он предал.
Священник преломил тело Господне. Взяв потир, он сделал глоток освященного вина, крови Господа, крови Христа, крови мира, ярко-алой, искупающей грехи.
Кристофер представил вкус вина, представил, как оно смешивается с кровью, и ощутил вкус подкатившей к горлу желчи. Отец Миддлтон молил о приходе Христа, о том, чтобы рождественское спокойствие и мир растянулись на весь год, но Кристофер не испытывал радости по поводу прихода бледного рождественского Христа-ребенка. В сердце его не было радости, была лишь упрямая злоба, роптавшая против Христа и его лицемерного праздника.
Священник высоко поднял кусочек тела Христова, и в церкви воцарилась тишина.
— Ессе Agnus Dei, узрите агнца Божьего, — произнес он, — ессе qui tollit peccata mund, узрите того, кто уносит грехи мира.
Люди по очереди вставали со скамей и подходили к алтарю — все, кроме детей, отягощенные грехами. Встал и Кристофер и вслед за Уильямом присоединился к очереди грешников. Пожилой человек опустился на колени и открыл рот, чуть высунув язык и готовясь вкусить тело Господне.
— Corpus Domini nostri...
«Так много грехов», — думал Кристофер, глядя, как сверкает в отблесках свечи дискос. Тело Господне коснулось языка пожилого человека. Смертные грехи, незначительные грехи, семь главных грехов. Грехи за проступки и оплошности, грехи гордости, похоти и чревоугодия, грехи плоти, грехи духа. Грехи глаз, грехи ушей, грехи сердца.
— Jesu Christi...
Он встал на колени и открыл рот. Он ощутил, как облатка коснулась его губ, сухая, безвкусная, одинокая.
— ...custodiat animam tuam in vitam aeternam. Amen.
* * *
Когда Элизабет умерла, какая-то часть его ушла вместе с ней. Они с Уильямом посетили ее могилу перед службой — маленький, засыпанный снегом могильный холм, каких много за церковью. Теперь она принадлежит земле. Он вспомнил похороны — мороз, земля, затвердевшая как железо, бесполезные зимой лопаты, черные лошади, чье дыхание потерянно висело в морозном воздухе.
Он вспомнил, какой она была в эти последние два месяца жизни: то бледная, то пылающая лихорадочным жаром, отдаленная, повернувшаяся лицом к стене, остро осознающая приближение смерти. В ее уходе из жизни не было ничего величественного и романтического, ничего прекрасного и возвышенного: просто молодая женщина, терзаемая болью, просто кровь и мокрота, а в конце гниение. После ее смерти пришли люди и сожгли ее одежду, и мебель из ее спальни, и скребли стены, словно в них поселились смертоносные испарения. Ей был тридцать один год.
В течение этих двух месяцев он сидел у ее кровати, держал ее за руку, и все эти два месяца он ощущал, что они стали чужими друг другу. Она умерла на его руках, но его вполне могла бы заменить медсестра. Между ними пролегло больше чем война: в их мире обрести любовь было так же тяжело, как обрести прощение.
Они встретились в Дели одиннадцать лет назад, на первом зимнем балу. Она появилась там вместе с «рыболовным флотом» — ежегодно появляющимся контингентом девушек брачного возраста, ищущих мужей, — и покинула его, став миссис Уайлэм. Он не любил ее — да девушки из «рыболовного флота» и не рассчитывали на любовь, — но он научился заботиться о ней.
Он снова сел на церковную скамью. У алтаря священник закончил обряд очищения потира и начал читать «Антифон»:
— Ессе Virgo concipiet et pariet filium. Узрите девственницу, которая зачнет и родит сына.
Через месяц Кристоферу исполнялось сорок, но он чувствовал себя старше. Его поколение — то, что от него осталось, — уже состарилось: преждевременно состарившиеся молодые люди правили приходящей в упадок империей и заделывали бреши, оставшиеся от войны. Он содрогнулся при мысли о том, что Европе грозит еще одна война. Год назад эта мысль не взволновала бы его. Теперь у него был сын, за которого он боялся.
В отличие от многих из тех, кто провел войну в окопах Франции и Бельгии, разум и тело Кристофера закончили войну без ранений. Но его собственная война, эта темная, секретная и грязная война, о подробностях которой он не имел права рассказывать, изменила его. Он вернулся с войны с израненной душой: холодный, холодный и одинокий, и пыль Индии душила его, забивая горло, легкие и ноздри сухими и терпкими запахами. Смерть Элизабет, наступившая так скоро после его возвращения, сделала изменения в его душе необратимыми, они застыли, заледенели и навсегда остались в его крови. В душе его теперь преобладали чувства, знакомые тем, кто прошел через войну и смерть: горечь, утрата способности радоваться, определенная холодность чувств, глубокое ощущение бессмысленности и горечи существования. Но были в его душе и другие чувства, чувства, которые удивляли его: осознание человеческой ценности, несмотря на окутывающую это понятие помпезность, сострадание к тем, кого он убил, и к собственной жестокости, терпение, с которым он принимал то, что, по его мнению, нельзя было изменить. Временами он мечтал о высоких белых горах и прохладных гладких озерах. И большую часть времени он проводил с Уильямом.
Священник закончил последний отрывок из Евангелия, отзвучали последние молитвы и гимны, и служба подошла к намеченному концу. Кристофер взял Уильяма за руку и вышел из освещенной церкви в темноту. Было предрождественское воскресенье, но он обнаружил, что не может поверить в то, что Бог когда-нибудь вернется на эту землю.
Они не заметили машину, поджидавшую их во мраке неподалеку от церкви.
Глава 2
— Кристофер.
Он повернулся и увидел, как кто-то, выйдя через боковой придел церкви, направляется к ним. Это оказался отец Миддлтон, все еще облаченный в сутану.
